Бронницкие НОВОСТИ

Я вернулся из командировки с Украины с “бомбой” в кармане. “Бомба” – это фигурально. Так мы называли любую статью, которая могла вызвать читательский резонанс. Моя – для этого была и предназначена.

В стране в 1988 году вдруг начисто исчез сахар. Я объездил на Украине колхозы, сахарные заводы, всяческие агропромы и госпланы в поисках ответа – как­никак главная сахарная житница страны... Разгадка была на удивление простой – местные предприятия “подсадили” на переработку кубинского тростника – из него было дешевле и проще вырабатывать сахар. Плюс интернациональная помощь. Своих же крестьян, везших свеклу на переработку, искусcтвенно притормаживали перед воротами сахарных заводов. Скапливались очереди. Буряк не скоропортящийся продукт, но и не вечного хранения. Свекла гнила, сажать ее стали меньше, а когда вдруг не уродился тростник, начались перебои в поставках. Народ у нас пуганый – мигом расхватал остатки сахара. Начали выдавать его по талонам.

Замредактора Замятов, читая мой многостраничный опус, запыхтел. Это был верный признак, что статья настораживает его. Мы и звали его за это Пых Пыхычем. Шутники иногда так и именовали его в глаза, правда, вполголоса. В таких случаях тугоухий Михаил Михайлович задумчиво глядел на собеседника – то ли ослышался, то ли совесть совсем молодежь потеряла.

– Больно все обостряешь, – с укоризной заявил он, дочитав до конца. – Мы же не прокуроры, можем обойтись без обвинений. Тем более кубинцев. И людей не надо пугать – как это так: сахара нет и не ждите? Будет сахар....

Последняя пятилетка до распада СССР поистине была золотым веком журналистики. Каждый из нас наперегонки стремился опубликовать статью на ранее запретную тему. Что­то главлит (так называлась цензура) не пропускал, но что­то проходило. Так, шаг за шагом, с боями мы раздвигали границы гласности.

На следующее утро первая часть моей статьи стояла в номере. Вторая должна была выйти в следующей газете. Пыхыч самые острые моменты в ней убрал. Стоило немалого труда восстановить хотя бы некоторые. Наконец, весь измотанный, я подписал статью в печать и со спокойной совестью отправился домой.

Утром выяснилось, что Замятов после моего ухода домой не только вновь подсократил ее, но и снял сноску, что окончание будет опубликовано в следующем номере.

– Мы решили вторую часть не давать, все акценты ты уже вначале расставил, а углубляться в проблему – лишнее, – объявил он мне после того, как я высказал все, что думаю о нем и его редакторских правках. С Пыхычем было бесполезно спорить, когда дискуссия накалялась, он демонстративно выключал свой слуховой аппарат. “Лучше недосказать, чем написать лишнее”, – твердил он, безжалостно кромсая очередной нетленный опус в поисках фиги в кармане....

Я все же опубликовал статью – в другой газете, рангом пониже нашей. Мне объявили выговор, зато был резонанс, пусть и не такой большой, какой бы мне хотелось вызвать...

Для журналиста это наркотик – выстраданная статья, получившая отклик у читателей. В короткий период гласности мы все подсели на него.

...Под утро не спалось. Лежал, ворочался, искал занозистую тему. И вдруг осенило – Ельцин. О нем давно уже никто не пишет. Пронесся слух, что его выдвигают делагатом на 19­ю партконференцию. От нее ждали перемен в партии, в стране.

И все как нельзя удачно складывается. Со дня на день главред ложится в больницу. При нем о Ельцине даже заикаться не имело смысла. За него останется Архангельский, человек пьющий и временами бесшабашный. Я могу заручиться его поддержкой. В отличие от Пыхыча и других замов он был талантливым журналистом и время от времени выдавал такие материалы, которыми зачитывалась страна. Его фамилию называли среди тех, кто писал мемуары Брежневу.

– Хочу сделать интервью с Ельциным, – сразу выложил я карты на стол. – Через призму партконференции. Какой он видит перестройку в стране, как надо обновляться партии – всю эту хрень я гарантирую.

Архангельский глубоко задумался.

– А что, в таком виде может интервью пройти. Надо вставить пистон известинцам, – согласился он. ”Известия” для нашей редакции были извечными конкурентами.

Архангельский помог мне связаться с помощником Ельцина Львом Евгеньевичем Сухановым. И заверил того, что сделает все возможное, чтобы интервью было опубликовано, пока главред отлеживается в больнице.

Через неделю Суханов позвонил мне и сказал, что Ельцин решил дать интервью прямо в редакции. Это было в стиле Бориса Николаевича.

После октябрьского пленума ЦК КПСС, на котором он выступил с резкой критикой Горбачева, его держали в информационной блокаде, никто не публиковал о нем ни строчки. А его приход в редакцию невольно вызвал бы разговоры. И если интервью не выйдет, то многие узнают – по чьей указке ...

Ельцин подъехал к подъезду “Правды” на правительственной машине. Посвежевший, в серо­голубом костюме, он выглядел очень даже симпатично. С удовольствием здоровался и общался с людьми, вмиг его окружившими. Мне показалось, что он даже нарочито затягивал это общение. Любил быть в центре внимания.

Наконец остались вдвоем в кабинете. Сели напротив друг друга, между нами диктофон. Ельцин долго разглядывал меня по­начальственному сверху вниз.

– Начнем, – наконец сказал он.

Отвечал на вопросы медленно, взвешивая слова. Лишь изредка, когда мы затрагивали острые темы, начинал рубить воздух рукой. Левую, с поврежденными пальцами, по привычке держал под столом.

– Борис Николаевич, не только меня интересуют события, с которых началась ваша опала – октябрьский Пленум ЦК КПСС. Вокруг этого много слухов и домыслов...
– Их бы не было, если были бы опубликованы стенограммы того пленума. Даже я их не имею до сих пор на руках. Эта­а гласность, я вас спрашиваю? Да, я не записывался предварительно для выступления на пленуме, в чем меня обвиняет Горбачев, просто поднял руку и пошел к трибуне. Выступление получилось острым. Оно настроило против меня многих. Но ведь во времена Ленина такие дискуссии, полемика по важнейшим вопросам были нормой партийной жизни, почему сегодня это раздражает наше руководство?

 ­Михаил Сергеевич сказал, что перед пленумом вы написали ему заявление с
просьбой об отставке. Вы заранее готовились пойти на обострение?

 ­За два года работы в Москве первым секретарем я побывал на 200 промышленных предприятиях. Эти встречи помогли мне узнать истинное положение в экономике и социальной сфере. Москва стагнировала и погрязла в коррупции. Мы взялись за торговлю, общепит, милицию, КГБ; сменили здесь руководство. Начали бороться с воровством, злоупотреблениями. Это вызвало противодейстие, участились жалобы. Да, были и у нас промахи. Я плохо знал столичные кадры, в чем­то ошибался. Но линия на перестройку была правильной. Когда я возглавил партийную организацию Москвы, экономика росла на 1 процент, мы подняли темп до 5 процентов. Но мне перестали помогать в решении московских проблем. В такой ситуации я не посчитал для себя возможным оставаться на посту. Попросил освободить меня от должности первого секретаря и кандидата в члены Политбюро. В это время Михаил Сергеевич Горбачев находился на отдыхе и, когда он вернулся в Москву, позвонил мне и сказал: “Давай к этому вопросу вернемся попозже”. Поэтому на октябрьском пленуме я посчитал себя свободным от обязательств и выступил так, как посчитал нужным в подобной ситуации.
– Где здесь логика, Борис Николаевич, вы снимали секретарей, всяческих начальников, ездили на автобусах и трамваях к народу, лично инспектировали магазины и склады, переворошили всю Москву, а потом внезапно пишете заявление об отставке?..

– Повторяю: мне перестали доверять и помогать, – Ельцин не скрывал раздражения. – На 19­ю партконференцию меня выдвинули и выдвигают многие партийные организации. Первыми это сделали коммунисты Карелии. Я это предложение принял, чтобы прорвать информационную блокаду, выстроенную вокруг меня. Потому что я убежден в своей правоте. Мне нужна политическая реабилитация...

Ельцин всем видом показывал мне, что ему не нравятся такие вопросы, но не задавать их я не мог. Впервые в новейшей истории один из высших партийных руководителей вынес сор из избы. Слухи о его противостоянии с Горбачевым, Лигачевым и прочими партийными бонзами ходили самые противоречивые. И вот сидит напротив главный виновник этой бучи, пытается отвечать, что­то недоговаривая, что­то затушевывая... Как тут не уличить его в противоречиях?! Мне ведь важно самому разобраться – кто прав, кого поддерживать.

 Ельцин отвечал все более недовольным тоном, недоверчиво сверля меня взглядом.

– Вы почти девять лет были первым секретарем Свердловского обкома. Но о бунтаре Ельцине мы услышали только когда вы возглавили Московский горком. Что в вас переменилось?

Я чередовал достаточно неприятные для Ельцина вопросы с теми, где чувствовал, что потрафляю ему. Все­таки передо мной сидел человек, находившийся в опале. Пусть и просивший время от времени о политической реабилитации, но не сломленный и уже этим вызывавший симпатию. Ельцин иногда в запальчивости начинал критиковать все и вся, а затем, опомнившись, цитировал Ленина, воздавал должное Горбачеву, другим членам Политбюро. Старательно обходил лишь Лигачева, по сути, “вытащившего” его из Свердловска в Москву на партийный Олимп.

Двойственное отношение, загодя сложившееся у меня к нему, только усиливалось. Но все же к концу интервью я стал чувствовать большую симпатию к этому неординарному человеку, который мог проронить вдруг абсолютно ходульную фразу ”разве у ленинца может быть ледяное сердце”, и тут же очень умно и тонко пройтись по “убогому хозрасчету”, внедрявшемуся тогда в экономику страны. Критически он был настроен и к быстро расплодившимся “кооператорщикам”, камня от камня не оставлял от ведущейся антиалкогольной кампании, политической перестройки партии...

 В его ответах иногда не хватало логики, не сходились концы с концами, временами чувствовалась еще не окрепшая убежденность в своей правоте. Но это были мысли вслух человека, делавшего какой­то очень важный выбор в своей жизни, но еще до конца неуверенного в его правильности. Позднее одна из его книг будет названа “Исповедь на заданную тему”. Исповеди со мной не получилось...

Сейчас, спустя годы, я понимаю, что он тогда вводил не только себя, но и всех, кто симпатизировал ему, в заблуждение. 24 программы по развитию Москвы, которые он предложил для разития столицы, никак не были увязаны с динамикой жизни. Его экономические и политические рецепты лечения как социализма, так и КПСС, не говоря уже об экономике, тоже, как выяснилось, были умозрительными и далекими от практики. От них он попросту отмахнулся, став президентом. У него не было раз и навсегда затверженных убеждений, был лишь инстинкт власти. Сам этого еще не осознавая, он уже шел к власти, сминая ее преграды. Ельцин был первым, кто на наших глазах начал ломать партийные стереотипы, закрытую партийную кухню... Как­будто свежий ветерок подул...

С интервью я помучился. Переставлял вопросы, что­то сокращал. Пока за сказанным не стала видна личность Ельцина. Неординарная, противоречивая, загнанная в угол, но все еще готовая бороться.

Интервью Ельцину не понравилось. Вычеркнув несколько лишних, на его взгляд, откровений, он все же подписал для печати – каждый лист отдельно. Я тут же положил их на стол Архангельскому.

 На следующий день я дежурил по газете. Задержались допоздна. Когда оставалась чисто техническая работа – дождаться исправлений ошибок и подписать полосы в свет, позвонил Архангельский: “Зайди”.

В его кабинете было накурено и пахло хорошим коньяком.

­Будешь? ­предложил Архангельский. Я отказался. – Ты написал хорошее интервью. Но вышел за рамки того, о чем мы договаривались. О партконференции, обновлении партии, о программе Бориса Николаевича – об этом надо было писать.

– Согласен, я маловато об этом написал, но ведь нас интересует в Ельцине другое...

– Для журналиста, как и врача, тоже важно: не навреди. А твое интервью навредит. Оно заставляет испытывать к Ельцину симпатию.

Архангельский налил себе коньяку в красивый фужер, сделал, смакуя, медленный глоток и продолжил: “Я Борю знаю давно, мы с ним вместе учились, работали. Этот человек ради власти все сметет перед собой, даже родную мать. Сейчас он начал расшатывать устои власти, это вызывает симпатию у людей. Вот что опасно”.

– Он же говорит правильные вещи. Нам нужны перемены...

– Перемены бывают разными... В том числе и к худшему. Мне казалось, что ты разберешься в Ельцине...

– Я разобрался, и люди разберутся. Даже без моего интервью. Не бараны.

– А как же ответственность журналиста за написанное?..Борис всерьез собрался во власть. Будет поздно сожалеть, если с нашей помощью он развалит вначале партию – стержень страны. Он этот стержень изнутри ломает. Уже сейчас Кавказ с Прибалтикой забурлили. А если Украина? Тогда потеряем СССР...Ты этого хочешь?

– Я так понимаю, что мое интервью не будет опубликовано?­Архангельский устало мотнул головой, то ли подтверждая, то ли отрицая...

Интервью не было опубликовано. Я напрасно ставил вопрос об этом на планерках. Когда выяснилось, что это солидарная позиция не только Архангельского с Пыхычем, но и большей части редколлегии, я написал заявление об уходе.

Летом состоялась ХIХ партконференция, ее транслировали по телевидению. Показывали и речь Бориса Николаевича – он прорвал информационную блокаду. С той поры начала стремительно восходить звезда Ельцина. Больше с ним накоротке мы не встречались.

Вокруг Ельцина закрутились совсем другие люди. Его повсюду сопровождали крепкие ребята в кожаных куртках и операторы с новейшей съемочной техникой. Я точно знал, что ни один государственный канал такой техникой не располагал. На Ельцина сделали ставку теневые и очень серьезные силы, жаждавшие радикальных перемен.

... На первых “настоящих” выборах в Верховный Совет я долго перед урной раздумывал за кого голосовать – генерального директора ЗИЛа Бракова или Бориса Николаевича. Мимо меня текли избиратели. Весело скаля зубы, уже не таясь, толпа поднимала на щит Ельцина.

Я все же проголосовал за него...

Рашит МУХАМЕТЗЯНОВ