Бронницкие НОВОСТИ

«На Воронежском фронте наш 969-й стрелковый полк пробыл недолго. Как и вся 273-я стрелковая дивизия, он был срочно изъят из группировки, готовившейся к наступлению под Воронежем, и направлен на помощь Сталинграду. Так что 9 сентября 1942 года я вместе со своей батареей полковых минометов весь день был на колесах и полным ходом мчался на юг. Дыхание огромной и напряженной битвы ощущалось за многие километры от линии фронта. Чем дальше продвигался наш эшелон, тем чаще попадались разбитые и сожженные станции и полустанки, искореженные вагоны под откосами. Навстречу неслись составы расщепленных и обгорелых теплушек, изуродованных платформ. Наш воинский эшелон двигался практически без остановок, ибо над нами витала угроза воздушного нападения. При этом не видно было никакого противовоздушного прикрытия. Так что движение было, пожалуй, единственным спасением от нападения с воздуха.

На рассвете наш эшелон прибыл на конечную станцию Иловля. Дальше поезда не шли. Железная дорога была перерезана немцами севернее осажденного Сталинграда. Не успел наш полк покинуть вагоны и укрыться в заранее отрытых окопах вокруг станции, как в небе появились «Юнкерсы». Они прямо с ходу начали бомбить станцию и покинутый эшелон. Но полк не захотел быть беззащитной мишенью. Мы без каких-либо команд открыли огонь по вражеским самолетам. Стреляли из винтовок, автоматов, всех пулеметов, а многие командиры вытащили пистолеты ТТ и палили из них в «Юнкерсы». Едва ли кто рассчитывал завалить их пулей, но моральный эффект этого ружейно-пулеметного огня последовал немедленно. Вражеские самолеты сразу набрали высоту и отвалили в сторону соседней незащищенной станции, на которую и сбросили остатки бомб.

И всё же наш комполка решил не искушать судьбу вторично. Как только немцы улетели, отвел всех подальше от станции. Но спрятаться было негде. Если под Воронежем нас укрывали леса, то здесь, в необъятной донской степи, не было ни деревца, ни кустика. Только неглубокие буераки могли хоть немного скрыть небольшие воинские подразделения… Пешим порядком полк двинулся на юг. Переходы были небольшими, остановки – длительными. По пути на неубранных полях подбирали всё, что могло послужить пищей для голодного желудка: перезревшие помидоры, не обмолоченные пшеничные колосья… Но небогато было в полях, вытоптанных тысячами ног. Много войск прошло по ним до нас, и все, что можно, уже собрали. Кормили нас плохо. Весь день сидели на ржаном сухарике из неприкосновенного запаса. Лишь поздно вечером старшина доставлял в термосах горячую кашу.

Утром у станции Котлубань перешли железную дорогу– ту самую, что не довезла нас до Сталинграда. Хотя нам еще никто и никакой задачи не ставил, ни комбат, ни начальники рангом повыше. Но мы уже сами поняли, что должны пробиться на помощь к защитникам осажденного Сталинграда. В дальнейшем я узнал, что мы вошли в состав заново формируемой 1-й гвардейской армии, которая вместе с 24-й и 66-й армиями выполняли указание Ставки ВГК: «Немедленно ударить по противнику и прийти на помощь сталинградцам. Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению»… Наши войска на этом участке Сталинградского фронта вели кровопролитные бои, пробивая вражескую оборону. Стрелковые дивизии вступали в бой прямо с 50-ти километрового марша. За каждый день боев, за каждый отвоеванный километр заместитель Верховного Главнокомандующего генерал армии Г.К.Жуков ежедневно докладывал в Ставку и лично Сталину.

Совершив марш, наш полк сосредоточился в районе Котлубани. Позади остались необъятные степные просторы и военные дороги, усеянные выброшенными касками, коробками и масками противогазов. Не было среди этого военного добра лишь малых саперных лопаток, которые в бою порой были нужнее винтовки. Земля в прокаленной солнцем сталинградской степи – кремень. Но и на ней саперная лопатка помогала соорудить хоть какое-нибудь укрытие от огня. Поэтому и берегли лопатку, наряду с винтовкой. Перейдя железную дорогу, увидели большое поле недавнего сражения. Врага перед нами еще не было, но он уже стал на нас воздействовать. Земля вокруг была искорежена, опалена, перерыта и нашпигована металлом. Валялись остатки, уже успевшие поржаветь, разбитой военной техники и оружия. Попадалось и совсем новое.

Сильнее всего меня поразило Сталинградское небо 1942 года. Страшное, гнетущее и смертельно опасное. Оно выло, гудело, стрекотало, обрушивалось на землю губительным огнем и металлом. Целые караваны «юнкерсов», подвывая, спокойно плыли в вышине. На глазах раскручивали карусель, поочередно валились на крыло и устремлялись к нашим позициям. На выходе из пике высыпали из брюха бомбы. И неслись они с воем вниз за чьими-то жизнями. Обвальный грохот сотрясал воздух, вставала высокая стена пыли и дыма. Выше «Юнкерсов» кружились стаи «мессершмиттов», с воздуха прикрывая атакующих стервятников. А еще выше в лучах солнца поблескивал странный, ранее невиданный самолет, похожий на раму с приделанными крыльями.

Похоже, он висел в одной точке неба, как ястреб, высматривающий добычу. Он не стрелял и не бомбил, но вреда от него было больше, чем от вражеских бомбардировщиков и истребителей. Это был немецкий авиационный разведчик «фокке-вульф», за свою необычную форму прозванный нашими солдатами «рамой». От её пилотов, вооруженных первоклассной цейссовской оптикой, ничто не могло укрыться. Немецкий воздушный разведчик засекал огневые позиции нашей артиллерии, все скопления и передвижения войск на поле боя и в тылу. Он наводил на цели фашистских бомбардировщиков, корректировал огонь вражеской артиллерии. Говорят, «раму», частично бронированную, было трудно сбить.

Словом, над полем боя тогда явно господствовала авиация врага. Наших самолетов почти не было. Они изредка врывались в небо. Вспыхивали ожесточенные воздушные схватки. Оставляя за собою длинные хвосты черного дыма, валились сбитые самолеты– свои или чужие, не разберешь. За бурыми курганами грохотали взрывы. И какое-то время все немцы выметались с неба, включая «раму». Но когда улетали наши краснозвездные «соколы», уже через полчаса германская авиация снова хозяйничала в небе... Мы в то время понимали, что у немцев пока больше самолетов, а наша авиация занята на более важных участках фронта. Надо было воевать и в таких тяжелых условиях...

Мне казалось, что враг тогда был абсолютно уверен в нашем безнадежном положении и скорой капитуляции советских войск. Немецкие летчики не только бомбили, но и постоянно давили на нас психологически. Так, к хвостам некоторых «юнкерсов» фашисты приделывали сирены, сбрасывали вместе с бомбами также пустые бочки и рельсы с насверленными отверстиями, издававшими при падении жуткий вой. Рассыпали над нашими позициями листовки-пропуска в немецкий тыл и мины-сюрпризы в виде порт­сигаров, зажигалок и другой опасной дребедени… Активность вражеской авиации заставила срочно искать укрытия. Полк быстро окопался. Нашей батарее повезло: мы заняли кем-то до нас отрытые окопы, местами обвалившиеся, но с блиндажом. Его, конечно же, заняло командование батареи – комбат, его заместитель и комиссар.

Утром почти над нашими окопами на небольшой высоте разгорелся воздушный бой. Пара краснозвездных истребителей схватилась с «мессерами». Хоть их было больше, наши летчики дрались с такой отвагой, что немцы бросились наутек. Они уходили, трусливо прижимаясь к земле, чтобы лишить наших истребителей маневра. Наши самолеты, подобно настоящим соколам, бросались на врагов сверху. Рев моторов, стрельба из авиационных пушек и треск пулеметных очередей заполнили всё небо. Наши летчики явно одолевали немцев. Радости нашей батареи, выбравшейся из окопов на брустверы и любовавшейся смелостью советских соколов,казалось, не было предела. Махали пилотками, орали во все горло, подбадривая своих летчиков, словно они нас могли услышать.

На наши вопли вышли из блиндажа комбат и комиссар. Заместитель комбата старший лейтенант Иванов еще не успел одеться и немного замешкался. Едва он без гимнастерки поднялся по ступенькам блиндажа и выглянул наружу, как тотчас рухнул, как подкошенный, и покатился вниз. Я в то время был недалеко от блиндажа. В первый момент вместе со всеми подумал, что старший лейтенант оступился. Сразу несколько человек, включая меня, бросились на помощь. Мы увидели заместителя комбата, лежащим без сознания на полу в луже крови. Кроваво-красной была вся располосованная левая сторона нижней рубахи…

Иванов был ранен в левый бок. Санитары обнажили рану. Она была длинная и глубокая, словно кто-то полоснул косой. Пульсируя, обильно текла кровь. Заместителя комбата перевязали и с сопровождающим на попутной повозке срочно отправили в медсанбат. Стали гадать: каким это образом Иванов оказался раненым. Никто нас не обстреливал и не бомбил. Ничего не было, кроме воздушного боя. Скорее всего, старшего лейтенанта зацепила шальная пуля либо от нашего пикирующего истребителя, либо от отстреливающегося немецкого «мессера». Но, как бы там ни было, наша батарея понесла первую боевую потерю, еще не вступив в бой.

Первая, чисто случайная потеря в батарее, конечно, подействовала на всех. В боевой обстановке явственно ощущалась какая-то пауза. Нас не вводили в бой, хотя мы находились в полной боевой готовности. Но до передовой было недалеко. Наша полковая минометная батарея находилась в районе артиллерийских позиций. Справа, слева, сзади били пушки, гаубицы. Периодически на них обрушивался огонь немецкой артиллерии, налетали «юнкерсы». Через некоторое время нас передислоцировали вперед, а на нашем месте развернула огневые позиции новая гаубичная батарея. Мы пока сидели в окопах, а минометы наши лежали в ящиках.

Значительно позже я узнал, что мы прибыли во вновь формируемую 1-ю гвардейскую армию, которой тогда командовал генерал К.С.Москаленко. Командующий армией только недавно прибыл на новый участок Сталинградского фронта с одним лишь армейским управлением. С колес прибывающих эшелонов начал создавать свою армию. Наша 273-я стрелковая дивизия одна из первых поступила в распоряжение командарма. И всему составу, в том числе и нашему полку, пришлось некоторое время ждать, когда прибудут остальные войска.

Небольшую паузу использовали для политической работы.

Я, политработник невысокого ранга, ограничивал её индивидуальными беседами с батарейцами. Никаких высоких идей им «не толкал». Просто беседовал с людьми, интересовался, кем они были до службы в армии, кого оставили дома. При этом старался навести своих собеседников на приятные им воспоминания о прошлом, говорил им теплые, если нужно, сочувственные слова. Причем, солдаты, по возрасту годившиеся мне в отцы, даже благодарили за это… Командующий дал нам небольшую передышку еще и потому, что немного спала острая напряженность первого периода боев севернее Сталинграда. Тогда войска прямо с колёс вводились в сражение, по частям, без артиллерийского, танкового обеспечения и авиационного прикрытия. Тогда был другой период, и даже один час промедления мог очень дорого обойтись Сталинграду...

Перед боем нам повезло близко увидеть гвардейские реактивные минометы «Катюша» во всем блеске их боевого применения. Сначала заметили шесть машин, несущихся в клубах пыли к позициям полка. Не снижая скорости, они свернули в сторону нашей батареи. Над кабинами машин вздымались рамы из рельсов, между которыми тускло поблескивали продолговатые снаряды. На подножках, на подкрылках, уцепившись за рамы, висели расчеты и на ходу крутили какие-то маховики. Вот «Катюши» веером развернулись перед нашими окопами. Минометчики быстро завершили наводку и прибежали в наши окопы. У каждой машины остались только ее водитель и командир расчета. По команде они что-то сделали в кабине и упали на землю лицом вниз возле передних колес. Мы, словно зачарованные, смотрели на то, как невиданные огненные снаряды с диким воем помчались к выбранным целям…

Все просто онемели от восхищения и восторга, словно это мы сами, а не наши реактивные собратья-минометчики обрушили на врага такой шквал огня. Между тем, залп завершился. Орудийные расчеты «Катюш» выскочили из наших окопов и сразу же побежали к свои машинам. За ними выбралась на бруствер почти вся наша батарея. «Катюши» ни секунды не ждали своих молодцев. Как только отгремел залп, водитель и командир вскочили в кабину, завели мотор и помчались в сторону дороги. Расчеты привычно догоняли свои машины, на ходу цеплялись на них, крутили маховики, опуская раму…

Признаться, нас удивил такой скорый темп работы. К чему такая суетливость? Через несколько минут мы получили ответы на свои вопросы…от немцев. Они обрушили беглый артиллерийский огонь как раз на то место, которое только что покинули реактивные минометы. Нас словно ветром сдуло на дно окопов. Вероятно, немецкий воздушный корректировщик засек позицию «Катюш» и направил на нее огонь своей артиллерии. Так что гвардейские минометчики успели вовремя убраться. А за них чуть не досталось нам. Хорошо, что немцы точно засекли позиции «Катюш», били только туда, и ни один снаряд не залетел в наши окопы.

Потом мы осмотрели место, с которого стреляли «Катюши». Нашли там обломки желтоватых трубок толщиной в человеческую руку. И даже попробовали их поджечь. И они загорелись спокойным ядовито-желтым пламенем, словно дрова. Этим «дровам» на батарее скоро нашлось применение. Они пошли в костер, над которым в ведре варилась конина. С кормежкой у нас было по-прежнему плохо. Горячую пищу получали только один раз в сутки, преимущественно в ночное время. На остальное время дня выдавались ржаные сухари, сильно похожие на точильные камни. От них, как мне казалось, крошились зубы…

Конину нам поставляли соседи-артиллеристы. После одного огневого налета на их позиции разведчики из отделения управления нашей батареи сбегали к соседям и принесли кусок мяса от только что убитой осколками снаряда лошади. Конину поставили вариться на костер, разожженный в неглубоком окопе. Зрелище варева было отталкивающим. Но голод не тётка. Один за другим потянулись батарейцы к мясу, жесткому и несоленому. Ели, не обращая внимания на его отталкивающий запах. Глядя на них, попросили кусочек самые брезгливые.

Даже комиссар прислал за мясом ординарца. Конины хватило на всю батарею. Ее убыль восполняли немцы, регулярно бомбившие и обстреливавшие позиции гаубиц. «Дров», оставшихся от залпа реактивных минометов, собрали много. Конину варили, пока нам не поступил приказ переместиться вперед. Вновь к нам прибыли обозные повозки под минометы и боеприпасы. Приближаясь к переднему краю, спустились в неглубокую широкую балку. Впереди разгорался и набирал силу бой. Балка находилась под артиллерийским огнем, на ее склонах периодически рвались снаряды, но мы продолжали движение.

Ужасная картина поля сражения начала постепенно разворачиваться перед нашими глазами. Растерзанные, окровавленные кучи солдатской одежды, оторванные руки, ноги и головы, изуродованные до неузнаваемости трупы, опасные, не разорвавшиеся снаряды, железный хлам искореженного оружия, пробитые каски и множество воронок. А нам навстречу двигался поток окровавленных раненых бойцов. Балка была единственным, хотя и не очень надежным, укрытием в голой и плоской, как стол, степи. По ней шли к передовой свежие войска, и двигались в тыл раненые. Два потока двигались навстречу друг другу. В одном потоке – солдаты, уже побывавшие под огнем, исполнившие свой воинский долг. В другом – еще не видевшие боя, не испытанные огнем, но обязанные сразиться с врагом.

Не знаю, что думали раненые, глядя на нас. А вот каждый, кому предстояло вступить в бой, я уверен, думал об одном и том же. Какая участь его ждет, долго ли суждено побыть в бою и каким он покинет его – со щитом иль на щите, как говаривали древние греки. Всё, что нужно было сказать солдату перед боем, уже было сказано. Теперь поле жестокой брани говорило само о себе. Оно мощно давило на психику необстрелянного солдата, испытывало на прочность его силу воли. Никому не дано остаться равнодушным, уйти от этого тяжелого стресса. Страх и растерянность можно победить только силой разума и высочайшим чувством воинского долга…

Наша батарея полковых минометов остановилась в балке и расположилась в окопах вместе с некоторыми другими подразделениями полка. Мы были в зоне досягаемости ружейно-пулеметного огня противника, но сами еще не получили приказ на открытие огня. Вечером со стороны заходящего солнца несколькими волнами и без какого-либо прикрытия к нам направились «юнкерсы». Прошли над балкой и спокойно отбомбились. «Это немцы нам спокойной ночи пожелали,– мрачно пошутил кто-то из сибиряков,– а на рассвете прилетят поздравить с добрым утром».

Ночью временно «отдыхала» и артиллерия противника. Лишь осветительные ракеты висели над передовой да стрекотали немецкие дежурные пулеметчики и автоматчики. Пули посвистывали над окопами, где мы в полузабытьи коротали тревожную ночь перед боем. У меня от холода заныли зубы, но сильнейшая усталость клонила в сон. В три часа ночи батарею подняли, чтобы накормить горячей кашей из пшенного концентрата, безвкусного и противного, как опилки. Выдали неприкосновенный запас сухарей и по пачке того же концентрата. Было ясно, что мы, наконец, вот-вот вступим в бой.

Занялась холодная заря осеннего дня 23 сентября. Перед восходом опять налетели «юнкерсы». Прошлись над нашими войсками, сыграли «Подъем!» А комбата срочно вызвали в штаб полка. Возвратившись, он послал посыльного за мной. Когда я прибежал, мне показалось, что командир сильно взволнован и чуточку растерян. От него я получил приказ – взять с собою связиста, выдвинуться на передовую и установить с батареей связь. Комбат не назвал ни подразделения, куда я должен прибыть, ни его месторасположения. Не поставил также задачу на последующие действия – ведь связь не самоцель. По-моему, мой командир на этот счет не получил определенных указаний. Я понимал, что боевой приказ не обсуждают, но всё же попытался выяснить, где передний край, в какой район мне выйти со связистом. В ответ комбат неопределенно показал в направлении балки, по которой в одиночку и группами шли бойцы.

Со мной на задание отправился связист Бобылев. Он взял катушку с кабелем и полевой телефонный аппарат. Надели каски, взяли карабины, патроны, бинокль, вещевые мешки. Присоединились к небольшой группе пехотинцев и пошли вместе с ними по балке. Немцы методически вели по ней одиночный артиллерийский огонь. Ружейно-пулеметный огонь нас не достигал…А вот у конца балки надо было выходить на открытое пространство. Справа в упор били немецкие пулеметы. Пули насквозь пропарывали бугор, вздымая земляные фонтанчики... Группа бойцов, к которой мы присоединились, начала накапливаться у выхода из балки для броска вперед. Выждав паузу между пулеметными очередями, мы благополучно преодолели простреливаемое пространство.

На высотке было несколько приземистых бетонных колпаков – по виду недостроенные доты. Мы со связистом старались не отрываться от пехотинцев, передвигавшихся перебежками, ибо не знали точно расположение переднего края. Неожиданно на нас обрушился массированный огонь вражеской артиллерии. Немцы, видно, давно пристреляли эту высотку. Снаряды рвались со всех сторон и так часто, что инстинкт самосохранения заставил нас мгновенно упасть и плотно прижаться к земле. Я тут же вспомнил, что в училище говорили: гибельно на открытом месте лежать под артиллерийским налетом. Надо броском выйти из-под него.

Я вскочил и бросился вперед в том направлении, в котором до этого двигались. Был уверен, что Бобылев последует за мной. Оглядываться под огнем противника мешала съезжающая с головы каска. Противогаз, бинокль, саперная лопатка и карабин колотили по груди и ногам, сбивали дыхание. Несколько раз вскакивал, пробегал с десяток метров, падал и заученно отползал с сторону. Снаряды продолжали рваться на высоте. После одного броска упал и несколько метров прополз вперед. Через секунду позади меня раздался взрыв. Почувствовал сильный удар в правую ногу. Ее так отбросило, что мне даже показалось: нога оторвалась и улетела прочь. Осторожно оглянулся назад. Нога лежала там, где ей положено быть, и даже шевелилась. Только стало очень горячо и мокро в сапоге…

Подполз к одному из ближайших бетонных колпаков. Стащил с правой ноги сапог. Голенище кирзового сапога насквозь пропорол осколок. Из сапога я вылил изрядно уже натекшей крови. Она сильно пропитала всю портянку – в прохладном воздухе от нее заструился пар. Разорвал брюки, достал перевязочный пакет. Осколок распахал мякоть голени. Из широкой и глубокой раны обильно текла кровь. Наложенная повязка моментально покраснела. Я хотел ее заменить другой, но неожиданно заметил, что кровь течет и по правой стороне гимнастерки. Подумал, что захватал ее окровавленными руками. Тогда отчего же промок от крови воротник? Ощупал шею и нашел еще одну рану – на правой стороне шеи чуть ниже черепа. Наскоро перевязал и её.

Осмотрелся – где же мой связист? Вышел ли он на передовую или лежит на высотке среди трупов? Но так и не увидел его… Убитые ведь все одинаковы. Себя я чувствовал нормально, только кружилась голова. Появилось желание идти вперед, но едва ли хватило бы на это сил. Уже много потерял крови, и она продолжала идти. В сапоге вновь стало горячо. Решил добраться до своей батареи, где санитары сделали бы перевязку и остановили кровотечение. Надеялся, что смогу быть еще чем-то полезным батарее. Казалось ужасной нелепостью ранение, полученное в первом бою. Вроде, я сам был в этом виноват. Позже читая книгу Ивана Стаднюка «Москва. 1941-й», нашел такие строки: «Вой­на для отдельно взятого человека – это цепь случайностей, мелких и больших, трагичных или счастливых.. » Мне выпала судьба пролить кровь в первом же бою.

После перевязки я покинул прикрытие и направился к балке. Массированный артиллерийский огонь по высоте прекратился. Но ее по-прежнему обстреливали из пулемета, кажется, из крупнокалиберного. Поковылял, не обращая внимания на близкий свист пуль, словно ни одна из них мне не предназначалась. Припадая на ногу, спустился в балку, там присел и жадно напился воды из фляжки. Но после этого вдруг сразу потемнело в глазах. Почему-то отнялись руки и ноги, я потерял сознание. Сквозь забытье слышал разрывы снарядов, вой бомб… Изредка приходя в сознание, видел группы идущих раненых и трупы вокруг себя. Вечером вдоль балки вновь прошли несколькими волнами немецкие бомбардировщики…

От вечерней прохлады немного пришел в себя и стал двигаться дальше. Идти было невыносимо тяжело. Оружие, снаряжение и вещмешок пригибали к земле. Надо было с чем–то из поклажи расстаться – иначе не дойду. Об оружии и снаряжении и мысли не было: не решился выбросить даже каску. Покопавшись в вещмешке, вытащил и оставил весь небогатый неприкосновенный запас продуктов, выданных перед боем. Зато не тронул тетрадки-дневника и личных фотографий. Вот уж кто-то удивился, обнаружив на земле аккуратную стопку сухарей с пачкой концентрата сверху. До своей батареи добрался в полной темноте. Она занимала те же позиции, что и утром. Комбату и комиссару доложил о своём ранении и получил приказ немедленно отправиться в медсанбат…»